Афонька бросился вон, выскочил в сенцы и захлопнул за собой дверь.
Хватаясь за щеколду, Харламов услышал дикий крик во дворе, потом там кто-то упал и забился.
Он выбежал из хаты.
Назаров и Афонька, сцепившись друг с другом, тяжело и хрипло дыша, катались, грузно обминая траву.
Харламов нагнулся над ними и, улучив момент, ударил Афоньку в висок рукояткой револьвера.
Назаров поднялся.
— Ух! Ну и здоров, гад! — сказал он, отирая потный лоб рукавом. — Было задушил! — Он нагнулся и машинально отряхнул с колен приставшую грязь.
Афонька лежал на боку, поджав ноги. Вдруг он приподнялся, поднял руку и с ненавистью взглянул на Харламова, пытаясь что-то сказать, но только пошевелил короткими, как обрубки, толстыми пальцами и с хрипом повалился на спину.
— Готов, — сказал Харламов, пнув его сапогом.
— Надо б его отсюда убрать, — заметил Назаров.
— В огороды снесем. А там жители приберут… Когда Назаров повернул к хате, позади него раздался выстрел. Он оглянулся: Харламов прятал револьвер.
— Зачем стрелял? — спросил Назаров.
— Так-то вернее. А то меня было убили, а оказался жив.
Возвращаясь двором, Харламов вошел в хату. Девушка испуганно взглянула на него.
— Не бойся, хозяюшка, — заговорил он, подойдя к ней. — Это не наш боец, а бандит, махновский сынок… Мы его в огороде кинули. Так что уж вы извиняйте.
Девушка подвинулась к нему и, прижав руки к груди, тихо сказала:
— Ой, товарищок, який же вы добрый чоловик! Харламов молча взял ее руки, осторожно пожал и, сказав: «До свиданьица, лапушка», — вышел из хаты… Назаров держал лошадей. Они вскочили в седла и, тронув рысью, пустились догонять эскадрон.
— Зараз доеду до комиссара, — сказал Харламов, искоса взглянув на Назарова.
— Чего?
— Доложить надо, а то так неладно.
Ильвачев и Ладыгин ехали на своем обычном месте впереди эскадрона и о чем-то тихо беседовали.
— Товарищ комиссар, — сказал Харламов, подъезжая к Ильвачеву и придерживая лошадь, которая, горячась, мотала головой, разбрызгивая пену с удил.
— В чем дело, товарищ Харламов? — спросил Ильвачев, поворачиваясь к Харламову и с некоторым удивлением поглядывая на необычно встревоженное лицо казака.
— Бандита ликвидировали, — коротко сказал Харламов.
— Бандита? Какого бандита? — насторожился Ладыгин.
— Кривого, что до нас поступил.
— Добровольца? Это зачем? Кто вам дал право своевольничать?! — Ильвачев нахмурился и покраснел.
Харламов невольно почувствовал себя виноватым.
— Что за самоуправство такое? А разве вы не знаете, что за это трибунал? — спрашивал Ильвачев.
— Так, может, нас не зараз в трибунал, — глухо сказал Харламов, — а покуда закончим войну?.. А только, товарищ военком, он в меня с карабина ударил…
— Стрелял?
— А как же! Хозяйку грабил, оружием ей угрожал, а потом на Назарова бросился.
— Фу ты! Да как же ты сразу… — Ильвачев переглянулся с Ладыгиным. — Так бы и говорю, товарищ Харламов, а то я черт те что подумал. Нет, в таком случае трибунал отменяется. Только смотрите, чтобы в следущий раз самовольных расправ у нас не было. Думаю, нам мошно ехать покуда? — спросил Харламов, тая улыбку в усах.
— Езжайте.
Харламов отъехал, дождался своего места в рядах и пристроился к Митьке Лопатину.
— Грозен Степан? — поинтересовался Лопатин.
— Так по делу, — отвечал Харламов, прислушиваясь к оживленному разговору в заднем ряду.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Конная армия подходила к линии фронта. По вечерам в теплой голубеющей дали мелькали короткие отблески пушечных выстрелов. Все чаще попадались навстречу транспорты раненых.
Положение на фронте было очень тяжелым. Противник рвался к областям, богатым хлебом, углем и железной рудой.
12-я и 14-я красные армии, оказывая упорное сопротивление интервентам, отходили все дальше в глубь Украины. В начале мая красные части оставили Киев.
Захватив Киев, противник неожиданно прекратил наступление и крепко сел в окопы, видимо приготовившись к длительной обороне…
Дорога шла степью. Солнце палило. Пыль, клубясь, поднималась из-под копыт лошадей и оседала на лицах бойцов.
Харламов приподнялся на стременах и оглянулся назад. Там до самого горизонта бесконечной колонной шла конница.
— Харламов, а ты слыхал, что в пехоте раненые говорят? — спросил молодой боец Гришин.
— Ну?
— Кони, говорят, у них в одну масть, каждому солдату бинокль, а пулеметов!.. Через каждую сажень стоят. А сами-то окопались за проволокой, и нипочем их оттуда не выбить.
— Ну да! Что у нас, артиллерии нет? Генерал Толкушкин тоже за проволокой сидел, а ведь побили его.
— А как наш командир? — спросил Гришин.
— Ладыгин-то? Первейший командир. Этот, брат, не Карпенко. Наобум не полезет. У него, стало быть, человека зря не убьют… Да вот под Ростовом Карпенко-то на пулеметы в атаку пошел. А наш расплановал — кому с фланга, кому в тыл ударить. Раз, два — и готово! Батарею взяли и ни одного бойца не потеряли. А Карпенко что? Мелко плавает. Штаны коротки. Так, видимость од-на 1_ усы, бурка да глотка здоровая.
— Наш-то взводный очень молодой, — заметил Гришин, посмотрев на ехавшего впереди Вихрова.
— Ну и что же, все были молодые. Да и он зря не бросается. Соображение имеет. А это первое дело.
— Митька, гляди, кто едет, — сказал Харламов, повертываясь в седле и показывая рукой в поле, где стороной от дороги ехали Маринка и Сашенька. — Вы, стадо быть, с Маринкой земляки? — спросил он, пристально посмотрев на товарища.
— Ага.
— Ты вроде муж при ней? Митька помолчал и сказал:
— У нас с ней полная солидарность. Вот войну кончим — поженимся.
— Та-ак… А Саша как же? Ты, помнишь, все говорил, что она тебе своей косой за сердце зацепила.
Митька вздохнул.
— Ну, что Саша! Саша — барышня образованная. А я что? Эх, кабы скорей выучиться!.. Книжки вот теперь читаю. — Митька вытащил из кармана и показал Харламову тонкую книжечку.
— Но? — удивился Харламов. — А я не видал у тебя. Кто дал?
— Она и дала. «Прочти, — говорит, — а потом при случае мне расскажешь». Очень интересная книжечка. «Гарибальди» называется.
— Видал, как она Мише Казачку кисет-то расшила? — спросил Харламов.
— Видал… Покурим, Степа?
— Давай.
В задних рядах эскадрона, где ехали Кузьмич и Климов, тоже шли разговоры.
— Да. Спасибо товарищу Ильвачеву. Выучил меня грамоте на старости лет, — говорил Климов. — А то ведь только ноты и знал да фамилию расписаться. Был, как говорится, дурак дураком и уши холодные. Срамота, одним словом. Теперь хоть человеком стал.
— Факт! — пыхнув трубочкой, согласился Кузьмич. Он с покровительственным видом взглянул на приятеля. — Куда способнее образованному человеку. Вот, скажем, я, Василий Прокопыч, не поступи на действительной по медицинской части, ну и был бы пень пнем. А теперь все науки прошел и с каждым доктором свободно могу себя чувствовать, а перед другим, факт, и превосходнее себя окажу.
— Хорошая ваша наука, Федор Кузьмич, — сказал трубач.
— Медицинская наука всем наукам наука. Одним словом, тенденция, — веско заметил лекпом.
— Конечно дело, — поспешил согласиться Климов. — Ребры человеку вынать или там чего другое — это ведь не раз плюнуть.
— Вот я и говорю, с точки зрения.
— Да…
— Василий Прокопыч, глядите, что это там за город виднеется? — показал лекпом.
Вдали под пологим склоном поля сияли в солнечном мареве золотистые купола колоколен.
— А пес его знает… Стойте-ка, я сейчае у Вихрова спытаю.
Трубач выехал из строя, съездил в голову колонны и вскоре возвратился обратно.
— Узнали? — поинтересовался лекпом.
— Узнал, Федор Кузьмич. Умань это. Вихров говорит, здесь нам дневка.
— Умань? А-а… — Кузьмич покачал головой. — Значит, приехали. Факт!
Вдали послышался звук орудийного выетрела. Кузьмич встревоженно взглянул на приятеля.
— Слышите, Василий Прокопыч? — спросил он с опаской.
— Тяжелая бьет. Видать, фронт близко, — спокойно ответил трубач.
В передних рядах запели песню. Митька Лопатин прислушался и подхватил:
… Заплакала моя МарусенькаСбои дивны очи…
Ехавший по левую руку от него старый боец Барабаш с досадой сказал:
— Ну чего ты ревешь, Митька? Какой черт тебя душит? Смотри, как твоя кобыла ушами вертит. Не нравится ей:
— А что? — Митька, улыбаясь, посмотрел на него. — Моя кобыла понимает. Привыкла к шибко хорошему голосу. Знаешь, кто на ней ездил раньше? Кривонос. Наш, донбассовский. Вот голос был! Соловей.
Голова колонны втянулась в пригороды и остановилась. Было видно, как передние всадники начали спешиваться и разводить лошадей по дворам.
